Сборник стихов нью-йоркского поэта Александра Стесина "Точка отсчета" (изд. СЛОВО-WORD, США) состоит из трех равных, но разных по языку частей – русской, английской и французской. Стесину 24 года, в Америку приехал из Москвы в одиннадцатилетнем возрасте, он, можно сказать, американец с младых ногтей, но его русскоязычные стихи говорят без акцента.

        Саша, вопрос очевидный: что вам, практически американцу во втором поколении, русская поэзия? "Что он Гекубе? Что ему Гекуба?"
        Наверное, "г в кубе", помните этот каламбур Гандельсмана в его романе в стихах "Там на Неве дом"?
        Я-то не помню, это вы все русские стихи помните.
        А если серьёзно, то математика тут очень уместна. Я всю жизнь восхищался этой далекой от меня областью именно потому, что она существует в абсолютно автономном и четко обозначенном пространстве, подчиняясь только своим законам. То же самое можно сказать о поэзии. "Poetry makes nothing happen". Когда эта условная и неприменимая к повседневной жизни система укрепляется в сознании человека, всё происходящее вокруг воспринимается уже только через неё. Если бы не было поэзии, я просто не знал бы, как воспринимать жизнь.
        Всё это хорошо, но почему русская поэзия? Почему, уехав из России ребенком, вы захотели стать русским поэтом? Когда всё это началось?
        Рифмовать строчки я начал лет в семь. Что-то сочинял в школе для стенгазеты. Приехав в Америку, я сразу почему-то стал рифмовать больше, старательнее – возможно, это была моя реакция на "культурный шок".
        Получается, в гармонии языка ребенок искал убежища от хаоса чужой реальности?
        Вроде бы. Правда, года через два я почти полностью перешел на "чужой" язык – английский. Но стихи всё равно были близки русской просодии, я даже анапестом иногда пробовал писать. Да, выходит, что "культурный шок" дал сильный толчок становлению поэтического сознания.
        А потом в классе десятом, сидя как-то в университетской библиотеке в Олбани, я вдруг увидел на полке сборники стихов Цветаевой и Есенина в оригинале – и... американизация и становление англоязычного поэта во мне так и не завершились...
        Позвольте, "Точка отсчета" содержит столько же стихов на английском, сколько и на русском.
        Это практически всё, что я написал на английском, почти всё старое. К слову, мои французские стихи ещё меньше для меня та поэзия, которой я живу, – как русская. Русских стихов я написал много больше. Сейчас я пишу почти исключительно по-русски.
        В двенадцатом классе, в приступе наглости и самолюбования, я послал подборку своих стихов Бродскому. В результате мне посчастливилось один раз пообщаться с Бродским по телефону. Причем я страшно стеснялся своей русской речи и говорил исключительно по-английски. А Иосиф Александрович если тому и удивился, то виду не подал и как ни в чем не бывало поддерживал беседу на таком английском, что после разговора у меня появился ещё и комплекс несовершенного владения английским.
        После школы я поступил в университет Баффало на факультет English. Там я провел три года при кафедре американской поэтики, где учился у таких замечательных людей, как Роберт Крили, Чарльз Бернштейн, Сюзен Хау. Сказалась ли моя неспособность вписываться в общий план или что-то ещё, только свободное время в течение этих трех лет я посвятил доскональному прочтению всего "канона русской поэзии" от Симеона Полоцкого до Семена Липкина.
        Послушайте, Америка, конечно, не родина, но ведь и не "чужбина" для вас, не так ли? Почему бы тогда не быть поэтом своей страны?
        Мне кажется, что для человека, пишущего стихи, органичнее всего писать не на языке своей страны, а на языке своей поэзии. И что же делать, если для меня "своя поэзия" – русская?
        Ну, а что американская?
        К американской поэзии я отношусь крайне положительно. Но ни одно англоязычное стихотворение из тех, что я когда-либо читал, не показалось настолько родным и не потрясло меня так, как потрясли в свое время стихи Есенина, Блока, Мандельштама.
        Я думаю, всё определяется тем, в каком возрасте формируется человеческое самосознание или целостное восприятие окружающей среды, что практически одно и то же. У всех это происходит по-разному и в разное время. В моем случае, это, видимо, случилось довольно рано, о чем свидетельствуют мои очень точные и подробные воспоминания обо всем, что связано с моим детством.
        Я до сих пор помню, например, телефоны всех, с кем дружил в первом классе, марку каждого электрического прибора в нашей московской квартире. Помню все запахи: как пахла обшивка на двери, как пахло в нашем подъезде весной, как пахло чистое постельное белье стиральным порошком "Лотос". Помню своих родителей совсем молодыми...
        Саша, да это дар доброй феи!
        Всё это настолько запало мне в душу, что, кажется, я от этого уже никогда не избавлюсь. Сохранившаяся любовь к русскому языку – всего лишь следствие моих детских впечатлений.
        Однако в ваших стихах маловато конкретных образов детства.
        Согласен. Но мое мироощущение в некотором смысле зиждется на таких вот ранних впечатлениях от жизни. Детство присутствует в моих стихах не темой, а точкой отсчета. Я как-то об этом стихи написал:

Маме

Звали в гости к каким-то Вове с Лялей,
часто виденным мной в кошмарных снах;
по субботам журналы доставляли –
эмигрантский, допустим, альманах.

Ближе к high school решил сменить прическу.
Жаль, что волос скорей, чем отрасти,
сбился паклей, и вскидыванье челки
все соседи сочли за нервный тик.

Возвращаясь в астрал, что твой Вернадский,
ноосферой опутанный до ног,
воспари над границей над канадской,
ниагарской, где каждый одинок.

Медлит время, в одной котомке шаря,
долго шаря всей пятернею чувств.
Что мне детство? Затрата небольшая:
что заимствовал, тем и расплачусь.

Только голос узна́ю, – пропадая
в телефонных помехах, – это ты –
как в подъезде московском, молодая
из заглазной выходишь темноты.

        Не расплачиваетесь ли за свою сильную память ностальгией, по возрасту вам не положенной?
        "Так тянутся уроки ностальгии, что даже и не хочется домой"... Ну, это-то из Лосева вы знаете, правда? Так вот, в Америке я чувствую себя как дома. Более того, Америку я люблю.
        Где-то в стихах вы играете с одной популярной аморальной поговоркой – "где хорошо, там, родина, расти". В конце концов, что есть "родина"?
        На самом деле, ответ на этот вопрос я нашел только когда попал в Париж, где после Баффало учился в Сорбонне с 1999-го по 2000-й. Естественно, Франция никогда не была и не будет для меня "родиной". Но и "чужбиной" она тоже не была. Просто, когда я находился в Париже, у меня вдруг пропала "бинарность мышления", если можно так выразиться, т.е. внутреннее разделение окружающего мира на "здесь" и "там". Кроме России, где я родился и провел детство, но где вряд ли почувствую себя "своим", если вернусь туда сейчас (с момента переезда я ещё ни разу там не был), и Америки, где я чувствую себя как дома, но никогда не почувствую себя "стопроцентным американцем", – кроме этих двух полюсов – появилась ещё третья "неродина": Париж. И мысль о том, что Париж – не родина, мне никак не мешала. Более того, оглядываясь вокруг, я вдруг понял, что я не один такой "междумирок", а скорее принадлежу к целому поколению людей, которые родились в России, а росли где-то ещё, иногда даже не в одной, а в двух или трех различных "заграницах". Для таких людей родина существует только одна – внутренняя. На этой родине и хорошо. "Где хорошо, там, родина, расти". А почвы для роста более чем достаточно, особенно при таком количестве "неродин", то бишь расширении "культурного контекста".
        А сны, кстати, на каком языке видите? Поэзия ведь столько же математика, сколько и сон.
        На любом из трех языков (русском, английском, французском) в зависимости от того, на каком из них я говорил или читал перед тем, как заснуть.
        В стихе вы традиционалист. Не потому ли, что так вы отдыхаете от засилья американского верлибра?
        Не потому. Среди англоязычных поэтов появилось в последнее время немало "формалистов", пишущих традиционным стихом. Но посколько такие элементы, как неточная рифма и полиритмия, до сих пор не развивались в английской поэзии, традиционный стих у американских формалистов в основном получается старомодным и неэластичным.
        Я с большим уважением отношусь к литературному новаторству. Но – каждому свое. Ведь одна из особенностей русской просодии состоит в том, что ей чуть ли не единственной удалось развиваться и "модернизироваться", сохраняя при этом исконную ритмику и мелодику стиха, то есть оставаться верной первоначальному определению поэзии. И, пожалуй, это одно из качеств, которыми современная русская поэзия привлекает меня больше, чем английская или французская. В принципе, я пишу, как пишется. Но если бы нужно было придумать какое-то объяснение моему "традиционализму", я бы сказал, что верую в старую догму: эволюция надежнее революции.